Офицерская (лейтенантская) проза В 1946 году в журнале «Знамя» вышла повесть «Сталинград». Ее автор – Виктор Некрасов, комбат саперных войск – до войны был художником, после демобилизации работал журналистом. Позже изданная под названием «В окопах Сталинграда» эта книга впервые рассказывала о только что прошедшей войне так, как ее видел непосредственный участник сражений. Через год вышла книга Эммануила Казакевича «Звезда». Позже она была переиздана: автор переписал счастливый финал, тот, где шесть разведчиков благополучно возвращаются с задания. В 1949 году это произведение было экранизировано (в главных ролях снялись Анатолий Вербицкий и Николай Крючков), в 2002 оно было экранизировано повторно. Эти два писателя явились родоначальниками и провозвестниками целого направления советской военной прозы эпохи оттепели. В противовес официальным лакированным и лубочным произведениям соцреализма, в "офицерской" (лейтенантской) прозе простым понятным языком рассказывалось о военных буднях бойцов на передовой и в госпиталях, о жизни гражданского населения в прифронтовой зоне и в тылу. Рассказывалось то, что авторы видели своими глазами, и через что им самим пришлось пройти и что пришлось пережить. Во многих произведениях описывалась трагическая судьба фронтовиков после окончания войны. Самыми знаковыми, самыми известными произведениями явились те, которые были позднее экранизированы: «А зори здесь тихие», «Завтра была война», «В списках не значился», «Аты-баты шли солдаты» Бориса Васильева; «На войне как на войне» Виктора Курочкина; «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева; «Сашка» Вячеслава Кондратьева; «Момент истины» («В августе 1944-го») Владимира Богомолова… Однако многим писателям по разным причинам повезло гораздо меньше: их произведения не только не экранизировались, но даже и не издавались. Например, рассказ Андрея Платонова «Возвращение» хотя и был впервые напечатан в 1946 году, но в последствии был надолго «задвинут», как клеветнический, чуждый и враждебный. Или же повесть Константина Воробьева «Это мы, Господи», написанная еще в 1943 и опубликованная только через 43 года. Еще несколько произведений писателей-фронтовиков, которые как говорится «маст рид»: Юрий Бондарев: «На большой реке», «Юность командиров», «Последние залпы» «Тишина», «Горячий снег», «Мгновения»; Константин Воробьев: «Крик», «Убиты под Москвой»; Вячеслав Кондратьев: «Дорога в Бородухино», «Житье-бытье», «Отпуск по ранению», «Встречи на Сретенке», «Знаменательная дата»; Владимир Богомолов: «Иван», «Зося», «В кригере», «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»; Евгений Носов: «Усвятские шлемоносцы», «Красное вино победы», «Яблочный спас» «Памятная медаль», «Фанфары и колокола»; Николай Наумов: "В строю", "Огненными верстами", "Бои продолжаются", "Полковник Горин", "Хроника предвоенных лет", "В заснеженных полях Подмосковья", «Лето надежд и крушений», «Сталинград. Сражения и судьбы»; Виктор Астафьев: «До будущей весны»; Григорий Бакланов: "Пядь земли, "Мертвые сраму не имут", «Навеки 19-летние»; Василь (Василий) Быков: «Журавлиный крик», «Третья ракета», «Альпийская баллада», «Мертвым не больно», «Атака с ходу», «Круглянский мост», «Сотников», «Волчья стая», «Пойти и не вернуться», «Знак беды»; Владимир Карпов: «Командиры седеют рано», «Маршальский жезл», «Взять живым!», «Не мечом единым»; Валентин Катаев: «Третий танк», «Флаг», «Жена», «Сын полка»; «Отчий дом», «Синий платочек» (пьесы); Константин Симонов: «Живые и мертвые»; Сергей Смирнов: «Брестская крепость», «Герои Брестской крепости», «Рассказы о неизвестных героях», «Семья»; Михаил Шолохов: «Они сражались за Родину», «Судьба Человека».
Об этом фильме честно говоря не знал. В любом случае, повесть Воробьева, как и экранизация, не имела такого значения и влияния, как "На войне, как на войне" или "Аты-баты, шли солдаты". Саму экранизацию можно наверное сравнить с фильмом " Гу-га".
И еще, Пенандр, это целиком твой авторский текст? Все перечисленные книги и пьесы прочел? Фильмы все позырил? Проанализировал и выстрадал текст, что нечаянно попался на несоответствии с Ястребовым? (Я просто внимательный твой постоянный читатель. Фанат практически) Ну, чтобы я (тоже нечаянно) тебя не обижал матом. Гу-га - редкая уебанщина перестроечная с вялым сюжетом, вымученным составом, но с раскрытой не раз темой сисек в полях. Т.е. с Ястребовым бы не сравнивал. Худценность Ястребога тоже не ахти какая, но всеж получше сраной гу-ги.
Что читал - то в тексте выделено. С остальными произведениями знаком "списочно" - нужно было знать, чтобы в универе "русскую лит-ру XX века" сдать.
Щас решил наверстать упущенное и вспомнить забытое: перечитываю "Навеки 19-летних" и "Красное вино победы". Далее " Батальоны просят огня" думаю начать.
Ястребог - второе название того же "Это мы, господи", которое у тебя по тексту идет под разными названиями два раза. Согласно титрог фильма, картина снята по тому же Воробьеву "Убиты под Москвой". Вот.
Кстати, почитал щас описание фильма "Это мы, господи": это экранизация повести " Убиты под Москвой". В первом случае рассказывается о партизанам в Прибалтике, во втором - о курсантах, обороняющихся Москву.
Ну, я про это и гогорю. Просто у тебя по тексту идут и "Господи" и "Убитые под Москвой" как разныэ произведениа, одно из которых так и не экранизировали Простите за занудство.
Че-та нигде не знаю я, что "Это мы, господи" ещё и " Ястребог" называется. Повесть эта недописанная: Воробьев написал только одну первую часть, наброски ко второй части позднее были использованы при написании "Крика" и частично при написании "Убитых под Москвой"
Ну, Пенандр, че такой тяжолый то? (Ты скока весиж?) Посмотри хотябэ начальныэ титры к Господям, там и Господи и Ястребов сразу и Убитые под Москвой
Амду, ну чо ты как здрасьте: фильм "Это мы, господи", другое его название (фильма, а не повести) - " Ястребов" (по фамилии главгера), а снят он по повести "Убиты под Москвой". Хотя это два разных произведения. Видимо при экранизации припиздючили более модное и трендовое название.
Я "Крик" не читал, но смотрел экранизацыю. Бегать с ножом в маске и резать американских студентов - тема избитая... хотя там какаято детективная интрига и есть, но всё глупо и прилизано. Ни сала ни гноя в "Крике" нет - и это я считаю упущением.
Но, все же не совсем так Я тебе про экранизацию книжки, которую какбэ не экранизировали, а ты мне про все вместе сразу, да. И про кины и про книжки с пьесами. Но общаемся и правдо заебись. За взаимопониманиэ
Ну так-то, да. Особенно если стелевона посты херачешь, а потом оказывается, что сообщение на которе отвечаешь было исправлено и еще несколько других добавилось. За взаимопонимание.
Да я сам с планшэта херачел. Которы чуть побольшэ телепхона. Да ладно. Разобрались - и хорошо Ктож знал, что у одного произведениа можэт быть три названиа
Вот в том то и дело: у какого именно "произведения" и какие три названия. У КИНОпроизведения их всего два у оданго. А у двух ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ произведениев по однаму на кажнаго В итоге имеем: произвидениев 2, названий 3. Вот в этом то и непонятка с моей стороны приключилася. Но разобрались без ругани и мордобоя, и енто карашо
ну если пошёл разговор за повесть и экранизацию, то здесь наверное уместно добавить В.О. Богомолова "Иван" и знаменитый фильм Тарковского "Иваново детство".
Вот тут честно говоря напиздел ввел в заблуждение: повесть "Это мы, Господи", хронологически является продолжением "Крика" и "Убитых под Москвой". Написана Воробьевым по своим воспоминаниям о пребывании в немецком плену (до того, как он успел совершить побег и прорваться к партизанам). В этой книге рассказано всего лишь о двух побегах: одном почти удавшемся (главного героя в итоге смогли поймать) и совсем неудавшемся втором. Читается очень тяжело: произведние можно сравнить с "Одним днем Ивана Денисовича". Существенной разницей будет наверное то, что у Солженицина лагеря советские, а у Воробьева -- немецкие. Возможная причина поздней публикации произведения видится не в том, что повесть была недописана, а в том, что отношение к советским военнопленным во время войны и сразу после ее завершения было как к предателям Родины.
Дочитал "Батальоны просят огня" Юрия Бондарева. Естественно, без сравнений с экранизацией не обошлось, даже пересмотрел фильм. Скорее всего, то что фильм чуть ли не с самого раннего детства был пересмотрен очень много раз, книга впечатлила гораздо больше. В целом, в данном случае подойдет выражение: "посмотрел кино, книгу можно не читать". Диалоги переданы с точностью почти что "до запятой". Конечно, различия есть, они не существенны, но все же есть. Прежде всего они касаются персонажей, но есть также небольшие отличия в сюжете. Первое, на что обращаешь внимание -- это различие в хронологии событий. К примеру, повесть начинается с авианалета на еще не разгрузившиеся эшелоны, именно во время него появляется капитанЕрмаков, который потом едет на свою батарею, а после этого он едет в штаб дивизии. Фильм же начинается с того, что Ермаков сразу является в штаб дивизии, а эпизод с авианалетом происходит во второй серии. Значительное различие в сюжете имеется между первым и вторым вариантом повести: изначально капитана Ермакова ждет трибунал, за то что он нагрубил Иверзеву, впоследствии Бондарев изменил развязку: Иверзев включает Ермакова в наградной список, и читателя ждет хэппи-энд (впрочем, для оставшихся в живых героев будущее остается туманным и неопределенным: идет всего лишь 43-й год). Этот вот второй вариант и лег в основу экранизации. Еще одним несоответсвием является гибель лейтенанта Ерошина: по фильму он погибает в результате орудийной дуэли с танками противника, в повести два орудия батареи Ермакова и вместе с расчетами и самим лейтенантом гибнут в окруженной немцами деревне под авиационной бомбежкой. Другое, более значительное различие -- это прямое попадание снаряда или бомбы в санитарный плот, на котором эвакуировали раненого Елютина -- командира одного из орудий батареи лейтенанта Кондратьева -- художника, который был тайно влюблен в санинструктора Шурочку. В повести этого момента нет, кроме того в экраноном Елютине были воплощены два персонажа из книги: первый собственно сам Елютин -- наводчик, часовой мастер, погибающий позднее возле своего орудия, и Кравчук, как раз командир орудия, который был благополучно эвакуирован на левый берег Днепра вместе с передислоцировавшейся пехотой. Теперь немного о персонажах. Различия между книжными и киногероями также присутствуют, и они также значительны. Про Елютина и Кравчука уже сказал, далее немного о других. Командир батареи капитан Ермаков (Александр Збруев) «Среднего роста капитан в летней выгоревшей гимнастерке с темными следами от портупеи стоял возле. Талия узко перетянута ремнем, тень от козырька падала на половину смуглого лица, карие, почти черные глаза, белые зубы блестели в обрадованной улыбке.» «Каждый раз, когда капитану Ермакову приходилось выкатывать батарею на прямую наводку или, стоя впереди пехоты, стрелять по танкам, было это «все». «Все» – это конец прежнего, грань нового, грань жизни и смерти: сумасшедший огонь, раскаленные докрасна стволы орудий, вольно распахнутая на потной груди шинель, страшные в копоти глаза наводчиков. Это называлось подвиг, почетный, вызывающий зависть потом у тыловых офицеров, как результат факта, как лишний орден, как очередная звездочка на погонах, но тяжелый, грубый, азартный, с солью пота на гимнастерках в тот момент, когда все человеческие чувства оголены, когда ничего в мире нет, кроме ползущих на орудия танков. Борис любил эти минуты и, не задумываясь, не жалел ни себя, ни людей: он честно рисковал, рисковали все, он честно был там, где были все. Он верил в справедливость и в жестокость судьбы. В жестокость к тем, кто был уверен, что каждая взвизгнувшая пуля летит в него. Он в этом убедился на войне. Здесь много раз было это «все». Но это новое «все» сейчас не угнетало и не беспокоило его тревогой, наоборот, он чувствовал подъем духа, возбуждение» Командир полка полковник Гуляев (Олег Ефремов) «…потный, разомлевший, не без наслаждения скинув горячие сапоги с усталых ног, подставив ноги солнцу и расстегнув китель, так что видна была волосатая, пухлая грудь, лежал в станционном садике под облетевшей яблоней.» «Обветренное, крупное, заметное покатым морщинистым лбом, лицо полковника медленно отпускало с себя выражение недовольства, нечто похожее на улыбку слабо тронуло его губы, и он проговорил с грустным весельем…» «Был полковник одинок, вдов, бездетен, и он как бы видел в Ермакове свою молодость и многое прощал ему, как многое прощал и себе в те годы, как это иногда бывает у немало поживших и не совсем счастливых одиноких людей.» «Он сидел за столом, утомленный, грузный, со вспухшей шеей, заклеенной латками пластыря…» «Полковник Гуляев, наклонив крупную голову, так что видна была багровая сильная шея с заплатками пластыря, сжимал в кулаке носовой платок и, расставив колени, глядел на пол» Командир батареи старший лейтенант Кондратьев (Александр Галибин) «Он встал, и Кравчук увидел в мерцании ракет его невысокую, чуть-чуть сутуловатую фигуру в мешковатой шинели с нелепо поднятым воротником» «Кондратьев вздохнул, положил длинные руки на колени и сконфуженно стал говорить, что только два орудия удалось переправить на правый берег» «Он все время казался ей незащищенным двадцатичетырехлетним мальчиком, как-то неожиданно и случайно попавшим из тишины, от умных книг в эту грубую обстановку обнаженных человеческих чувств, в холод, грязь, во все то, что она испытала на себе. Он не умел носить ни формы, ни оружия, не умел отдавать распоряжения, звание «старший лейтенант» не шло к нему – к его косо затянутому солдатскому ремню, к стоптанным кирзовым сапогам, к этому поднятому не по уставу воротнику шинели… Невоенный весь. Но вид его говорил, что война не на всю жизнь, а было и придет время, когда с поднятым воротником можно будет пробежаться по сентябрьскому дождю или сквозь январский снегопад и, зябко потирая руки, поеживаясь, войти в мягкое и уютное тепло, в яркий свет городской квартиры, в полузабытое далекое счастье» Батальонный санинструктор Шура (Елена Попова) «После того как капитан Ермаков отбыл в госпиталь и место его занял командир первого взвода Кондратьев, санинструктор Шурочка стала властно, на виду всей батареи, брать его в руки, командовать им, и Кравчука оскорбляло это бабье вмешательство. До этого он пытался защищать Шурочку: тонкая, с высокой грудью, в ладной, всегда чистой гимнастерке, в хромовых сапожках, она вызывала в нем трудную тоску по женской ласке, но когда теперь Деревянко едко говорил, что Шурочка из тех, кто вечером ляжет на одном конце блиндажа, а утром проснется на другом…» «Снизу от Днепра поднималась Шура с полотенцем, по-мирному перекинутым через плечо. Влажные волосы возле маленького розового уха золотисто светились на солнце, как осенняя паутина. Чистоплотно белел свежий воротничок на тонкой шее; на погонах гимнастерки, плотно сжатой в талии офицерским ремнем и обтянутой на бедрах, блестели капли» «Он боялся и стеснялся Шуры, особенно при солдатах, стеснялся ее внимания к нему, своей грязной нижней рубахи и, чувствуя эту физическую собственную нечистоту, боялся ее женски упругих бедер, белой шеи, ее высокой маленькой груди, облитой гимнастеркой, ее внешней девственной чистоты и легкой вызывающей доступности» командир дивизии полковник Иверзев (Вадим Спиридонов) «Полковник Иверзев, румяный, светловолосый, с синими холодными глазами, одетый в прекрасно сшитый стального цвета китель, твердо и жестко посмотрел на Бориса…» «Полковник Иверзев встал, высокий, плотный, твердо глядя перед собой. Толстый карандаш был сжат в его маленьком крепком кулаке, этот кулак без стука опустился на карту, невольно привлекая к себе внимание офицеров. И Борис, вспомнив мягкую руку старика Остроухова, почему-то подумал, что кулачок этот беспощадно силен, властолюбив, неподатлив…» «Непоколебимым здоровьем веяло от полного, властного, румяного лица его, от сочного голоса, от прочной, большой фигуры, от движений уверенного в себе человека; и синие глаза его, которые, очевидно, так нравились женщинам, блестели сейчас настороженно-вопросительно и ожидающе» «Ему было хорошо известно, что офицеры не любили его, но это никогда, и даже сейчас, его не беспокоило. Он сам хотел и был человеком приказа и говорил с подчиненными только языком приказа, ибо считал, что не обязан внушать людям любовь к себе. Он был обязан заставлять подчиненных выполнять свою волю. И поэтому он не мог простить капитана Ермакова; однако он знал также, что в случае неудачи, в которую он не верил, будут искать виновных, а они должны быть, как бы он ни не хотел этого.» «– Значит, так, – слабо проговорил Иверзев и, сделав усилие над собой, приподнялся, опираясь здоровой рукой. – Значит, так, – повторил он уже потвердевшим голосом и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза, но Алексеев вдруг заметил его задрожавшую щеку и снова услышал едва различимый, глухой, срывающийся голос: – Если бы я мог… Если бы я мог… – И Иверзев круто наклонил голову, касаясь плечом щеки, будто сдерживая ее дрожь. Ни Алексеев, ни Савельев не смотрели на него, стесняясь этого жутко, болезненно прозвучавшего голоса, каким не мог говорить Иверзев, и только шофер испуганно покосился на командира дивизии, увидел незнакомо-страдающее его лицо, то лицо, которое привык видеть беспощадно властным, с холодным, не пропускающим внутрь взглядом. И было страшно то, что он морщился, закрыв глаза, но слез не было» ординарец Гуляева старший сержант Жорка Витьковский (Игорь Скляр) «…гибкой независимой походкой вышел из пристанционного садика, грызя яблоко. Его мальчишески наглое лицо было спокойно, немецкий автомат небрежно перекинут через плечо, из широких голенищ в разные стороны торчали запасные пенальные магазины.» «Сам Жорка жил легко и бездумно, как птица, и меньше всего думал о себе. Он не привык серьезно думать о себе... На войне все пули и осколки летели мимо Жоркиной белокурой головы, и он не задумывался, убьют его или ранят, воевать было интересно и легко, – смерть простая, как глоток воды, не смотрела ему в глаза, не хитрила с ним, не играла, просто он обладал спокойным воображением» старший лейтенант Орлов (Николай Караченцов) «...цыганского вида лицо его с тонкими черными бровями…» «Орлов, вспыльчивый, несдержанный, был известен в полку тем, что ежеминутно разносил пополам с матерщиной правых и неправых; верный себе, открыто презирал разноранговых штабистов и, будучи сам начальником штаба, не раз, злой и азартный, с пистолетом в руке, появляясь среди залегших рот, подымал в атаку батальон, что очень редко делал Бульбанюк» «Однако Борису больше нравился своей горячей бесшабашностью старший лейтенант Орлов, чем излишне осмотрительный и расчетливый Бульбанюк, хотя в глубине души он готов был понять вечную и, казалось, неоспоримую на войне правоту майора» командир батальона майор Бульбанюк (Владимир Кашпур) «...поискал глазами и нашел в углу комнаты крепко скроенного майора Бульбанюка, немолодого, с едва заметными оспинками на непроницаемо спокойном лице. Не подымая головы, он неторопливо делал пометки на карте, разложив ее на коленях; из-под планшетки видны были давно не чищенные, в ошметках грязи, стоптанные сапоги» «Бульбанюк без артиллерийского огня в атаку не шел, кочку не считал укрытием, закапывал роты на полный профиль в землю; перед боем ходил по траншеям, деловито, как вспаханную землю, щупал брустверы; приседая, подозрительно поворачивая голову и так и сяк, подолгу уточнял ориентиры: было в этом что-то сугубо крестьянское, добротное, будто в поле к севу готовился, а не к бою. Артиллеристов он любил какой-то постоянной, особой, нежной любовью, как это часто бывает у многоопытных, давно воевавших пехотных офицеров» «Говорили, что у Бульбанюка есть чутье» Лейтенант Ерошин (Вячеслав Баранов) «Лейтенант Ерошин не без веселой удали, переступая уже как перед смотром вычищенными хромовыми сапожками…» «Ерошин не раз думал, что на войне его не убьют, но если уж суждено ему умереть, то он не погибнет от шальной пули. Нет, он доползет под огнем до разбитого орудия, обнимет ствол, поцелует его еще живыми губами, прижмется к нему щекой и умрет так, как должен умереть офицер-артиллерист. Его понесут от орудия к могиле на плащ-палатке, и он почувствует, что солдаты скорбно смотрят на его молодое и после смерти прекрасное своей мужественностью лицо, и будут плакать, и жалеть его, и восхищаться этой героической его смертью» «Скляр вспомнил сразу юное, застенчиво краснеющее лицо Ерошина, его щегольские хромовые сапожки, длинную шинель и веселый, звенящий голос его команд, вспомнил, что его уже нет, что остались лишь знаки его жизни на земле – погон и полевая сумка, и, ища виновников его смерти, внезапно гневно оглянулся на двух толстозадых ездовых, что давеча трусливо приседали возле коренников, а теперь шептались, прижимаясь к стене окопа» Старшина Цыгичко (Борислав Брондуков) «…пожилой человек с острым хрящеватым носом и пухлым откормленным лицом…» «Цыгичко стоял, вобрав голову в плечи, нелепый в кургузой кондратьевской шинели, испуганно бормотал: – Не мог, товарищ старший лейтенант… Не мог… Я ж тоже под огнем был. С саперами был. Вчерась ночью. Вы же знаете, товарищ старший лейтенант…» «Старшина Цыгичко тяжело, словно кто-то сзади по ногам ударил, качнулся к Кондратьеву, схватился двумя руками за полу его шинели. – Не виноват я, не виноват… Щоб я детей своих не бачил…» Сержант Елютин/ сержант Кравчук (Александр Феклистов) «Елютин был ленинградец, часовых дел мастер, золотые руки, золотая голова. Если сам Кондратьев, филолог по образованию, стал после сорок первого года понемногу забывать то, что когда-то очень любил, и теперь уже жил, казалось, только войной, то Елютин, парень с шестиклассным образованием, как будто мало вдавался в логику военных событий – все время руки его были в работе. В обороне почти весь полк сносил к нему немецкие, швейцарские и наши старенькие, случайно и не совсем случайно найденные механизмы, и каждый с радостью и удовольствием уходил, чувствуя ожившие часики на руке. Не ремонтировал Елютин и отказывался только тогда, когда приносили к нему часы карманные. Был раз случай: он наладил и выверил прекрасный трофейный «мозер» для Кондратьева, тот подарил его лейтенанту из полковой разведки. А через неделю лейтенант погиб: разорвалась мина, раздробила карманные часы, и осколки механизма загнало в живот. После этого Елютин несколько дней, ни с кем не разговаривая, пролежал в землянке один, отвернувшись к стене, и наотрез отказывался от работы. Поэтому, не забыв это, Кондратьев иногда чувствовал себя неловко перед Елютиным и виновато улыбался ему» Кравчук -- «…крепколицый смуглый парень лет двадцати пяти…» Рядовой Деревянко (Вадим Андреев) Рядовой Лузанчиков (Александр Пашин) Деревянко -- «…весь черный, как жук, ехидно крякнул, сделал вспоминающее лицо, и тотчас все повернули к нему головы» Лузанчиков -- «…худенький, сжавшись всей мальчишеской фигуркой, привалясь к его плечу, спал, охватив колени, тонкие до жалости руки подрагивали в ознобе; по его бледному, заострившемуся лицу неспокойно бродили тени – отблески мутного сна» полковник Алексеев (Геннадий Фролов) «Аккуратно подтянутый, он сидел, наклонив высокий лоб, гладко зачесанные назад редкие волосы влажны, худое интеллигентное лицо свежо, словно недавно умыто, умные глаза мягко и знакомо щурились Борису» «выдержанный и корректный» «В желтом квадрате распахнувшихся дверей Борис увидел их фигуры: невысокую, налитую полковника Гуляева, длинную, узкоплечую Алексеева. И мгновенно в свежем воздухе запахло цветочным одеколоном – чистоплотный запах чего-то мирного, давно забытого, беспокоящего.» «Полковник Алексеев щелкнул портсигаром, не торопясь достал папиросу и, очень высокий, узкоплечий, нескладно наклонился к телефонисту – прикурить. Был полковник внешне спокоен, аккуратно выбрит, в сыром воздухе слабо тянуло запахом цветочного одеколона: Алексеев был верен своим привычкам. Гуляев и многие офицеры в полку знали, что с тех пор, как Иверзев стал командиром дивизии, замполит все чаще пропадал на передовых позициях; говорили, что Иверзев недолюбливал Алексеева так же, как Алексеев недолюбливал его» начальник железнодорожной станции майор Перов (Юрий Дубровин) «Бросились в глаза неопрятный, мешковатый китель, висевший на округлых плечах, нечистый подворотничок, грязь, прилипшая к помятому майорскому погону, запасник, по-видимому, работавший до войны хозяйственником, «папаша и дачник»… Втянув голову в плечи, начальник тыла дивизии виновато и молча смотрел Иверзеву в грудь» майор-интендант (Александр Панкратов-Черный) «Майор, армейский интендант, ехавший рядом с шофером, поминутно высовывал из кабины голову и, надвигая на лоб фуражку, смеясь и захлебываясь ветром, кричал дурашливо, по-молодому озорно...» «Борису нравился этот средних лет интендантский майор своим избытком веселой энергии, был он, видимо, взволнован скоростью, розовым ноябрьским утром, близостью освобожденного города»
